из крапивы дешёвых холстов, организовал врачебную помощь населению северной части губернии, где с 1816 года свирепствовала эпидемия сифилиса.

Понятное дело, такая деятельность Бантыш-Каменского многим «любителям старины» не понравилась. Особый зуб на него заимели приказные чиновники. Сначала к Дмитрию Николаевичу под видом доброжелателей стали приходить всякого рода наушники и крючкотворы, надеясь лестью подчинить губернатора своему влиянию. Начали они с того, что стали делать наговоры на П.М.Капцевича, надеясь поссорить его с генерал-губернатором. Но не на того напали! При первых же попытках очернить в разговорах начальника Дмитрий Николаевич дал резкий отпор. Тогда его враги начали вести с ним борьбу подспудными средствами, интригуя втихомолку и распространяя зловредные слухи.

Одним из них стал немец Миллер, почт-директор всея Сибири. «У нас на святой Руси в иностранцах нет недостатка», – пишет Бантыш-Каменский, – «…велика от некоторых и польза родине нашей. Но в большой семье не без урода». Вот таким «уродом» и был Миллер, обладавший неказистой внешностью, сварливым и завистливым нравом, угодник всякому начальству, но хваставший своей независимостью от губернаторов и прочего начальства и за глаза бранивший их всех подряд. Он называл всех взяточниками, но говорил Бантыш-Каменскому, что если бы он был губернатором, то брал бы с исправников мзду по десять тысяч, а с откупщиков – по тридцать тысяч рублей в год. Все берут, говорил Миллер, так почему бы и новому губернатору не воспользоваться такой возможностью?

Другим «уродом» был француз Коллет, советник главного управления Западной Сибири, «водивший за нос… семидесятивосьмилетнего Резанова, который подписывал бумаги, не зная, что подписывает» и «немца Машмейера, всегда пьяного, развратного поведения», выдававшего беглого купеческого сынка за своего племянника и жившего с одной замужней солдаткой, выдавая её за свою законную жену. Не имея ни веры, ни закона, этот одноглазый француз всюду проповедовал, что жить надо исключительно для наслаждений, открыто смеялся над религией и, пользуясь какой-то «подпорой» в Санкт-Петербурге, не щадил ни для кого ядовитого словца.

Когда в 1812 году французы вошли в Москву, сей обломок эмигрантской волны времён Великой французской революции всенародно преподнёс архиепископу Амвросию табакерку со словами: «Не угодно ли вашему высокопреосвященству московского табачку? Он теперь очень редок!» Амвросий запомнил это, и когда русские вошли в Париж, он так же всенародно поднёс Коллету табакерку и сказал: «Помните ли, Леонард Петрович, как вы угощали меня московским табачком? Не угодно ли вам парижского? Он теперь очень вздешевел!»

Вот эти отщепенцы и принялись за подкопы под губернатора. Своим орудием они избрали недалёкого и упрямого председателя губернского суда Кукуранова, человека, кривившего и совестью, и законами. Как-то Бантыш-Каменский выразил неудовольствие действиями Кукуранова, и этого было достаточно, чтобы Миллер и Коллет сблизились с ним, чтобы науськивать против начальника.

При выезде в Петербург Капцевича эти чиновники объявили «забастовку», отказываясь подчиняться исполнявшему генерал-губернаторские обязанности Бантыш-Каменскому. И снова пришлось прибегать к экстренным мерам, в частности, к увольнению строптивых чиновников.

В 1827 году Бантыш-Каменский посетил в Берёзове могилу А.Д.Меншикова и, распорядившись откопать его гроб, осмотрел его и описал. Тело бывшего временщика и одежда на нём хорошо сохранилась в мёрзлом слое земли. По приказанию Дмитрия Николаевича с усопшего сняли бантик из ленточки, частицу волос с брови, крест, кусок сукна, которым был обит гроб, шёлкового покрывала и позумента, а также кусок гроба из кедрового дерева, которые были отправлены правнуку умершего князю А.С.Меншикову.

В апреле Дмитрий Николаевич получил предписание от управляющего МВД В.С.Ланского о том, что до государя императора дошли сведения о вскрытии могилы Меншикова, что император интересуется, по чьему повелению это было сделано и требовал, чтобы тело было возвращено на прежнее место. Губернатор ответил, что гроб с телом Меншикова из земли не извлекался, что он хотел только уточнить место погребения бывшего фаворита и установить на могиле простой памятник. Инициативу вскрытия могилы Бантыш-Каменский взял на себя, принёс императору повинную и тем, казалось бы, закрыл дело.

Но дело на этом не кончилось, и в июне Ланской снова написал губернатору, что император в его отчёте нашёл неискренность, потому что тот умолчал о снятии с тела Меншикова креста и образцов тканей и волос и об отправлении их князю А.С.Меншикову. Николай больше всего возмутился тем, что у усопшего были вырезаны брови и глаз. Император требовал тщательного расследования всех обстоятельств инцидента.

В том же году Бантыш-Каменский решил войти в Сибирское учреждение с предложением об упразднении бесполезных т.н. дорожных команд, на содержание которых Тобольская губерния тратила столько же денег, сколько она собирала со всех земских повинностей, в то время как дороги по-прежнему оставались в первобытном состоянии. Идея дорожных команд принадлежала всесильному М.М.Сперанскому, но Бантыш-Каменский не побоялся вступить с ним в дискуссию.

Происки врагов губернатора возымели успех: в 1827 году в Тобольск из Петербурга выехали петербургские ревизоры сенатор Безродный и тайный советник Б.А.Куракин (1783—1850), племянник канцлера А.Б.Куракина. П.М.Капцевич в это время находился в Петербурге и прислал Дмитрию Николаевичу письмо, в котором сообщал, что по болезни к месту службы выехать не сможет. Было ясно: Петр Михайлович попал в опалу, и ему грозила отставка и увольнение с поста генерал-губернатора. Это была месть Сперанского за некоторые упущения в деятельности Сибирского учреждения. Бантыш-Каменский пишет, что Миллер, Коллет и Кукуранов едва не запрыгали от радости.

Ревизоры появились в Тобольске 9 мая.

Куракина губернатор знал по придворной службе. Старший ревизор Безродный оправдывал свою фамилию, и Дмитрий Николаевич ничего хорошего от него не ждал. Мало того, что этот человек не внушал ему доверия из-за низкого происхождения, но он был человеком «низких свойств». Безродный начинал карьеру в Киеве по интендантской части40, где за ним был обнаружен недочёт в 800 тысяч рублей. Он попал под суд, но через своих «благодетелей» Безродному удавалось судебное решение бесконечно оттягивать41. Потом ему как-то удалось пролезть в канцелярию Барклая-де-Толли, стать её начальником, потом – начальником канцелярии при графе Сакене, получить чин 3 класса, две российские звезды, прусский орден Красного Орла 2-го класса, аренду42 и звание сенатора. Всё это Бантыш-Каменскому стало известно уже позже. Безродный, «имея гнусную, рябую фигуру, спину сгибчивую, голос плаксивый перед вельможами», был горд, груб, дерзок, жесток перед младшими.

Куракин, хваставший своим графским девизом «Не по грамоте!» дал повод тобольцам называть его человеком безграмотным.

Как полагается, Бантыш-Каменский отдал приказание соответствующим исправникам встретить ревизоров на границе губернии, запретив им препятствовать общению ревизоров с жалобщиками. Как только ревизоры пересекли границу губернии, всё началось. В то время как Безродный кричал, топал ногами, пускал пену изо рта и нагонял страху на чиновников, Куракин хранил молчание, поправляя чёрную косынку, дёргая кверху бровями и гладя бакенбарды. Зачем открывать рот, когда Безродный кричал за десятерых!

В Тюмени Безродный посетил местную тюрьму и, обнаружив на лбу некоторых арестантов нечёткие знаки клейма, распорядился поставить им новые клейма. (Это жестокосердное распоряжение Бантыш-Каменскому удалось потом отменить). Губернский прокурор Щигров поспешил сделаться поклонником ревизорской команды. Он пробился на аудиенцию к Безродному, а с помощью своей красивой жены стал постоянным партнёром Куракина в карточных играх. Коллет проложил дорогу в кабинет Куракина с помощью родного языка и «беспрестанных комплиментов». Миллер с первыми петухами являлся к Безродному и тоже «надувал ему в уши».

При ревизии главного управления Безродный нашёл как будто «страшные упущения», «ревел, как лев» и с пеной у рта требовал общего реестра и общего журнала.

– Их не положено иметь Учреждением Сибирским, – говорил Бантыш-Каменский.

– Генеральный регламент повелевает, – кричал ревизор.

В губернском совете повторилась та же история: Безродный считал упущениями все правила делопроизводства, выполняемые строго по законным инструкциям. В губернском управлении ничего криминального Безродный не обнаружил, и князь Куракин изъявил Бантыш-Каменскому своё удовольствие. В казённой палате и в губернском и окружном судах нарушения были и немалые, но Безродный не сделал виновным чиновникам ни одного замечания. Понятное дело: эти чиновники стояли в оппозиции к губернатору.

Зато страшный гнев Безродного обрушился на полицмейстера Алексеева: у него оказались 3.065 рублей, изъятых у беглых крестьян, дело которых ещё